Криденсу всегда казалось, что в приюте он не высыпался. Поздний отбой, ранний подъём, шумные и шкодливые беспризорники тут и там, скрипучие половицы, двери и лестница, крысы в стенах, подвале и чердаке, где-то выше – ещё и проклятые голуби… Даже позабыв о постоянных ночных кошмарах, отключиться удавалось едва на несколько часов, а потом нужно было наскоро плеснуть в лицо студёной водой и спешить разливать по плошкам скудный сиротский завтрак под надзором вездесущей Ма. В те годы Бэрбоун мечтал, как покинет приют Вторых Салемцев, станет сам себе хозяин и будет спать вдоволь, даже до полудня, аж до обеда. И вот – приюта больше нет, но о сне по-прежнему можно только мечтать.

В цирке было примерно так же, как в ночлежке для сирот. Разве что были не только дети, но и взрослые. Некоторые – ещё более невыносимые. Работники, не входящие в состав труппы, не задерживались в этом балагане: им мало платили и обращались, как с отребьем. Справедливости ради, отребья хватало - воришки предпочитали приумножить жалование за счёт кошельков зазевавшихся гостей и сбежать. Наверное, именно поэтому владелец цирка и согласился не прогонять никому не известного и паршиво выглядящего мальчишку, который обнаружился среди багажа во время трансатлантического рейса из Америки. Никого получше просто не было.

Криденс работал в цирке за еду. Не то чтобы он многое мог делать – чаще просто мешался под ногами, получая то подзатыльник, то косой взгляд, то тычок в бок. Ему поручали чистить клетки тех тварей, которых выставляли на потеху толпе, наводить порядок в ящиках с их пищей, приносить что сказано, да мести полы после окончания очередного представления. Владелец цирка считал, что Бэрбоун – какой-то дурачок, несчастный скудоумный, который вечно молчит и странно смотрит, лишь изредка выдавая короткие ответы на вопросы. Тот, кто отбился от семьи… или сбежал от нищеты, голода и побоев, коли уж состояние его поначалу вызывало опасение, а число шрамов – разумные вопросы. Криденс едва мог встать, сильно исхудал и чувствовал себя больным. Только к концу долгого плавания он немного пришёл в себя. Его новый хозяин рассмеялся и поздравил парнишку с выздоровлением, сильно шарахнув того по плечу, а после сказал, что «зайца» вышвырнули бы за борт, если бы он сдох.

Поначалу Бэрбоун подумывал сбежать, как только цирк уйдёт на достаточное расстояние от океана. Позже эту затею пришлось оставить. У Криденса не было документов, не было денег. Он мог бы украсть еды и обчистить карманы посетителей или тайники уродцев из труппы, но даже с этим скудным скарбом… было банально некуда идти. Постоянное бегство ничем не лучше той жизни, которую носитель обскури влачил среди цирковых. В этом шумном ярком месте ему было проще затеряться – взгляды были прикованы к клеткам, акробатам и клоунам, а не к нескладному уборщику, иногда мелькающему за декорациями. А ещё магический паразит немного притих. После инцидента в Нью-Йорке обскури не пыталось ни на кого напасть. Оно ослабло, как и Криденс. С одной стороны, это успокаивало – можно было не думать о том, что в любой момент времени нечто смертельно опасное может вырваться на волю и убить десятки, а то и сотни людей в цирке. С другой – Бэрбоун чувствовал себя уязвимым. Чем бы ни была эта могущественная чернота в нём – она оставалась его защитой. Его единственной защитой от похитителя лиц. Он ведь не откажется от своей затеи заполучить живое оружие. Газеты пестрели заголовками о том, что Геллерт Гриндевальд пойман и заключён в тюрьму, но Криденс не считал, что это надолго. Рано или поздно самозванец явится или подошлёт кого-то. И тогда обскури начнёт убивать снова.

За крупными заглавиями новостей о ходе суда над Гриндевальдом было легко не заметить заметки поменьше, где-то на последней странице, в самом углу. О том, как внезапно взлетел на воздух газетный ларёк. О том, как нашли мёртвым местного директора сиротского приюта, который слыл скрягой, ненавидящим детей. О том, какие жуткие отметины остались на теле старика, будто всего за ночь неведомая хворь вытянула из него все жизненные соки.

Несмотря на шум, ночной сон не прерывался кошмарами. Бэрбоун списывал это на усталость после работы. Он снова ошибался.
***
Представление гремело, всюду орали зазывалы, мерцали искры, парили конфетти и серпантины. Криденс нёс ящик с афишами к месту, где ждал расклейщик, когда почувствовал спиной чей-то взгляд. Инстинктивно втянув в плечи и опустив пониже голову, он доволок свою ношу и боком скрылся, протиснувшись между шатром и деревянным забором. В горле пересохло, ладони сделались влажными, но парень попытался успокоить себя. «Это просто зеваки. Им до всего есть дело. Они скоро уйдут», - повторял он мысленно опять и опять.

Только вот всё повторилось, когда Бэрбоун подносил к сувенирному прилавку ящик с новыми призами. Тревожное чувство никуда не делось. Возвращаясь к гримёрным, где для него был поставлен табурет для отдыха, Криденс осмелился исподлобья осмотреться по сторонам… и не заметил в толпе никого странного. Укорив себя за мнительность, он помотал головой и пошёл на своё место ждать новых указаний. Они, конечно, тут же последовали, и Криденс понёс ведро с водой к клеткам, где держали больных или слишком маленьких животных, ещё не участвующих в представлениях. Твари содержались практически в коробках, в ужасной тесноте. Подле них всегда воняло, сколько там не убирайся. Бэрбоун хмыкнул: конечно, через час или два от него и потребуют снова чистить эти крошечные клетки. И тут он краем взгляда заметил позади чью-то тень.

Крепче сжав металлическую ручку ведра, Криденс приказал себе не паниковать. Нельзя. Вокруг слишком много людей. Они пострадают. Они… скорее всего, умрут. Может, это не по его душу? Не преследователь, а просто заблудившийся гуляка? Бэрбоун не мог просто броситься бежать и выдать себя с потрохами. К счастью, от страха он почти оцепенел, а в таком состоянии непросто даже сдвинуться с места.

Всё, что он мог – как обычно прикинуться цирковым уборщиком, у которого мозги с ноготок.

- Vous n'avez pas le droit d'être ici*, - пробормотал Криденс, пытаясь изобразить ужасный акцент и делая очень долгие паузы между словами. В действительности, он выучил уже немало фраз. Достаточно, чтобы услышать в толпе подозрительные речи тех, кто мог явиться за ним. Никому было не обязательно об этом знать. - Excusez-moi**.

Не оборачиваясь, Бэрбоун махнул рукой в сторону центральной площади балагана. Мол, туда идите, веселье там. Затем он вылил половину содержимого ведра в узкое корыто, стоявшее подле прутьев. Как будто ничего необычного вовсе не произошло. Как будто сердце не колотится бешено, а пальцы не холодные, как лёд.
_______________
* Vous n'avez pas le droit d'être ici – фр.: «Вам сюда нельзя».
** Excusez-moi – фр.: «Извините».