Чувствовать себя полным идиотом ему не привыкать. Филипп смотрит на себя в зеркало, пользуясь тем что наконец то смог остаться один. Один в ледяной тишине Версаля. Дворца, который при внешней легкости давит. Давит слишком сильно, заставляя его ломаться изнутри. Совершенно не переживая о том, что это происходит с большинством его жителей. Версаль бесчестный. Бессердечный. Жестокий и коварный, как и его обитатели. Они сами вдохнули в него такую жизнь и теперь через одного шепчутся по углам о том, что происходящее снежным комом погребает под собой все новые и новые души. Ну а чего вы хотели, приезжая в эту золоченную тюрьму?
Чего он сам хотел, переступая порог этого дома. Дома. Шевалье усмехается, вглядываясь в собственное отражение, и ему кажется что по зеркалу ползут мелкой сеткой трещины. Назвать это место домом наверное величайшая ложь в истории Франции. Он ни на секунду не сомневался, что даже для самого Людовика, воздвигшего этого монстра, он не был домом. И никогда не будет. Слишком огромный, слишком холодный. Прикрывая на мгновение глаза он хочет забыться. Хочет впервые помолиться, чтобы все происходящее оказалось дурным сном, ведь кто будет вести себя логично во сне, который унесет утренняя роса? Но молитвы не выходит.
Забавный факт - аббат стольких монастырей, он не помнит ни одной молитвы, лишь беззвучно перебирая четки и двигая губами на каждой воскресной службе. шевалье давно не молится Богу, давно уже не чувствует его, прекрасно понимая что даже если вознесет целую оду то вряд ли на него обратят внимание. Зачем? Грешников по земле ходит несметное количество, а некоторые из них даже могут пожалеть о собственных деяниях. Он же никогда не жалел. И не будет, даже если за это придется попрощаться  с собственной головой.
Только о неосторожности жалел. О том, что сделал Ему больно. Аббат имеющих собственное божество. Забавно. До боли, что скручивает каждую клетку в организме забавно. Филипп проводит пальцами по глазам, слегка морщась. Он боится, боится как мальчишка который не знает куда бежать и кому что говорить... Прекрасно понимая и принимая собственную вину, правда трактуя немного отлично от короля. Ну Людовику это знать совершенно не обязательно. Никому не обязательно знать о том, что на самом деле у него и сердце то есть. Самое настоящее, живое и горячее. И сейчас оно болит настолько безумно что он задыхается. Царапая ногтями полированную столешницу, задыхается в собственном страхе. Надо просто пойти и поговорить.
Надо просто посмотреть Ему в глаза. Но не выходит. Страх, будто сковавший его по рукам и ногам, гораздо сильнее чем любые кандалы из арсенала местных палачей. Дурак, которому было не страшно предавать корону, но страшно просто поговорить. Поговорить с единственным близким человеком. А может потому и страшно, что он такой один?
Когда спустя всего полчаса они сидят напротив огня, Филиппу гораздо проще улыбаться натягивая на лицо уже привычную маску человека, которому все равно. Море по колено и королевский гнев, опасной пулей просвистевший мимо плеча - плюнуть и растереть. Но внутри крутит. Он сжимает подлокотник все крепче, если присмотреться то даже костяшки пальцев побелели. Хорошо что герцога больше интересует огонь в камине, чем любовник.
- Прости... - это совершенно ни к месту. Это совершенно не правильно, но дается с таким трудом что слова буквально царапают горло, почти заставляя закашляться сдавленно. Не отводить взгляда от пламени - может это и не правильно. Может и не надо так... Но он лишь выдыхает.
Самое идиотское извинение.